Лев ДУРОВ: «Ира моя — украинка, очень красивая, к ней все так и липли. Ухажеров она спрашивала: «А балберка у тебя есть? Нет? А вот у Дурова есть!». Ни у кого, кроме меня, этой штуки не было...»

Давным-давно, будучи еще студентом Школы-студии МХАТа и занимаясь сценической речью, Лев Дуров придумал трогательную скороговорку: «Кабы мне бы да красы, кабы мне бы да усы, кабы мне бы рост да пыл, я б герой-любовник был». Впрочем, сетовал он на судьбу-злодейку напрасно: герой-любовник — едва ли не единственное амплуа, с которым у него не сложилось. Кого только не сыграл Лев Константинович за долгие годы, насыщенные работой в театре и кино: от пса Шарика в мультике «Трое из Простоквашино» до Господа Бога в картине Варфоломеева «Святой и грешный».

Коллеги называли его большим артистом маленького роста, перпетуум-мобиле и мужиком своим в доску, а для публики Дуров — то неразменное советское достояние (кстати, звание народного СССР он получил в 1990 году в числе последних), которое не смогли растащить по оффшорам шустрые «новые русские» со старыми, как мир, хватательными рефлексами. Что интересно, превыше всего он дорожил званием «трагический клоун» — им когда-то его наградил на театральном фестивале в Эдинбурге британский критик, с раскидистым генеалогическим древом актера не знакомый и потому не подозревавший, что тот состоит в родстве со знаменитой российской цирковой династией. Забавно, что и в родной Москве сыскался человек, считавший, что в Льве Константиновиче погиб великолепный коверный — это был Юрий Никулин, а уж его мнению доверять можно.

Дуров обожал запах цирка, легко находил общий язык со зверьем, но никогда не выходил на арену — в 13 лет после очередной уличной драки приятель затащил его в районный Дом пионеров, где был детский театр, и... Лефортовская шпана, потерявшая одного из своих заводил, за глаза насмешничала: «Седой в артисты подался», но в лицо грубить не решалась: можно было и по зубам получить.

Талант не пропьешь, гены не обманешь... Он так и остал­ся хулиганом, авантюристом, любителем острых ощущений и редким трудоголиком. Деда, как прозвали его в Театре на Малой Бронной, невозможно представить в пижаме пенсионера со стаканом кефира в руках — только сжимающим шпагу, снайперскую винтовку или самурайский меч (из личной коллекции). Оправдывая свое имя, Лев Кон­стан­ти­но­вич никогда не прибегал к помощи каскадеров: дескать, почему кто-то должен рисковать жизнью, исполняя трюки вместо него? За все он брался легко и без колебаний, поскольку в душе был уверен: сможет. Театральные подмостки и съемочную площадку Дуров воспринимал, как ринг, где побеждает тот, кто точнее попадет в роль. «Обычно, — без ложной скромности признавался он, — попадал я».

Лет 15 назад жизнь отправила его в глубокий нокаут: во время съемок фильма «Не послать ли нам гонца?» у Дурова случился тяжелый инсульт. Некоторые коллеги, пропустив такой хук в голову, уже не могли подняться, а Дуров, держась за прилаженную зятем жердочку, на следующий день попытался встать. «Я просто заставлял себя не трусить, — вспоминал он, — или умру, или выкарабкаюсь». Ему пришлось заново учиться ходить, говорить, но уже на 10-й день, сбежав из больницы, Лев Константинович доснялся в фильме (даром что еще слабо ориентировался в пространстве). Впрочем, об этом он не любил распространяться — как и о двух операциях на сердце и вживленном кардиостимуляторе.

Без потерь из той передряги актер не вышел — лишился переферического зрения и в результате не видел ни справа, ни слева, ни снизу, ни сверху. Поэтому и вынужден был отказаться он вождения автомобиля: не хотел подвергать опасности жизнь пешеходов, а в остальном никаких поблажек. Еще и посмеивался: «У российского пенсионера только одна привилегия — переходить дорогу на красный свет».

«У МЕНЯ, ЧТОБЫ ВЫ ЗНАЛИ, РОСТ ПОБЕДИТЕЛЯ»

— Ну, слава Богу, Лев Константинович, рад видеть вас в добром здравии, а то в газетах я прочитал, что у вас чуть ли не...

— Ой (перебивает), вечно они что-то пишут — не верьте! Все замечательно, никаких потрясений не было, ничего, хотя, конечно, молодцы журналисты. Я иной раз даже диву даюсь: такие понятия, думаю, как совесть, честь, у них присутствуют? Артист — не будем называть фамилию — попал в тяжелейшую аварию, а на следующий день в прессе его фотографии вдруг появились: голова перебинтована, отовсюду торчат трубочки... Он же не в палате обычной лежал, в реанимации — а кто туда может попасть, вот скажите? Туда даже родных не пускают, по крайней мере, в первые дни, значит, некая система срабатывает: кто-то кому-то платит, и деньги открывают все двери.

---

---

— Сами сестры, очевидно, и фотографируют...

— В том-то и дело. Безнравственно совершенно, но что тут поделаешь? Лучше не обращать на такие вещи внимания, потому что можно просто в ярость прийти, а она до добра не доведет.

— Лев Константинович, обычно люди маленького роста комплексуют из-за того, что не вымахали до потолка...

— Ой-ой-ой!

— Такого у вас никогда не было?

— Фиг вам! (Смеется). Во-первых, у меня, чтобы вы знали, рост победителя — Геракл, по-вашему, великаном был?

— Да, нет, небольшого росточка...

— Моего, если быть точным. По древнегреческим канонам, — их, по-моему, скульпторы Фидий и Поликлет ввели — голова должна шесть или семь раз укладываться в длину тела.

— А умная голова?

— Вот как раз о такой речь: у нас, маленьких, других не бывает, так что со времен древних греков это рост победителя — вот!

Правда, когда я в Школу-студию МХАТа поступал, возникло минутное замешательство — мне рассказала об этом девочка-абитуриентка, ночевавшая в комнатке, где потом мы обычно переодевались на танец. За ее стенкой была педчасть, и она отчетливо слышала обсуждение, так вот, когда встал вопрос обо мне, кто-то возразил: он, дескать, маленького роста. На мое счастье, Грибков, артист, педагог, лауреат Сталинской премии, вскочил вдруг и закричал: «А я какого роста?! А Топорков?! А Грибов?! Давайте и нас выгоняйте из МХАТа — что к парню-то привязались?». Меня взяли...

---

---

— Незабвенный Юрий Богатиков по этому поводу отшучивался: «Я, хоть и маленький, весь в корень пошел»...

— Ну да, и поэтому я никогда не комплексовал. Жена у меня украинка — высокая, и хотя сейчас уже, так сказать, немножечко ретро, была очень красивая. Когда она перевелась к нам в Школу-студию из Киевского театрального института Карпенко-Карого, я раз за разом выигрывал соревнование со многими студентами, которые к ней так и липли. Когда кто-нибудь начинал подбивать клинья, Ира спрашивала: «А балберка у тебя есть?». Незадачливый ухажер удивлялся: «Нет». — «А вот у Дурова есть!». Ребята потом ко мне бежали: «Скажи, что такое балберка?». — «Это, — я отвечал, — очень такое интимное, сексуальное, что вслух произнести не могу». Следующий с ней начинал заигрывать: «Ира...». — «А у тебя балберка есть?». Ну а поскольку ни у кого, кроме меня, этой штуки не было, я, в конце концов, победил, и Ира стала-таки моей женой.

— Что же такое балберка?

— Всего лишь пробковый поплавок с дырочкой от морской рыбацкой сети. Она у меня сейчас на полке стоит, потому что из-за нее мы с Ириной Николаевной с 54-го года вместе...

— ...и ваша балберка по-прежнему, как я понимаю, при вас...

— Слава Богу!

— У вас знаменитая фамилия — это правда, что род Дуровых занимает шестую часть геральдической книги России?

— Это действительно так: и Надежда Дурова, кавалерист-девица, и Анастасия Дурова, в течение 17 лет настоятельница Новодевичьего монастыря, и восемь стольников Петра I, и постельничий Ивана Грозного, и цирковые Владимир и Анатолий — все наши.

---

---

— От гордости вас не распирает?

— Нет, абсолютно.

— Многие Дуровы принадлежат к легендарной цирковой династии — у вас никогда не было искушения стать артистом цирка?

— Нет, знаете ли, а вообще, в нашей семье сложилась странная ситуация. Владимир и Анатолий были родными братьями, но не дружили...

— ...бывает...

— ...точнее, страшно друг другу завидовали, и один на случай личной встречи держал при себе борца Ивана Поддубного, а другой — Заикина, тоже борца. Каждый из них приписывал себе наиболее удачные репризы брата и так далее, и мы, их дети и внуки, как-то тоже особенно дружны между собой не были. Поди ж ты, случилось так, что когда мне очередную цацку вручали (а нет, звание присваивали), какая-то большая, я так понял на слух, женщина в шляпке, в каком-то невероятном платье неожиданно заорала: «Левочка, у нашей династии сегодня такой день!».

Она бросилась на меня, схватила, и когда повеяло смесью дорогих духов и запаха зверья, я понял — это Наталья Дурова. С того момента и до последних ее дней мы очень дружили: она замечательная была, удивительная, одна из последних не интеллигенток даже, а аристократок. Всегда роскошная, чуть-чуть властная, и Юрий Михайлович Лужков, например, мэр Москвы, очень ее боялся.

Он культуру не забывает: строит для театров и выставок новые здания, реставрирует старые, а еще ежегодно собирает так называемую творческую интеллигенцию, и на каждой такой встрече Наталья обязательно выступала. Как только выходила к трибуне, Юрий Михайлович скукоживался, кепка у него становилась масенькой-масенькой...

Она грохотала: «Юрий Михайлович, зверушки кушать хотят, и тигриков я, пожалуй, на площадь выпущу — вы ведь знаете, что не шучу. Мои полосатенькие найдут, кого съесть, а в окрестностях, между прочим, ваши думщики часто прогуливаются». Он: «Наташа, все, — сегодня же вам для зверей привезут корм».

«КОГДА НАЧАЛАСЬ ВОЙНА, ПЕРВОЕ ВРЕМЯ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ЭТО КАКАЯ-ТО ИГРА...»

— Все знают печально известную тюрьму «Лефортово», но многие не в курсе, что так называется и район Москвы...

— ...исторический...

— ...где прошли ваше детство и юность. Говорят, вы были отпетой шпаной — это, правда, легенда?

— Шпана, жулики и бандиты — понятия совершенно разные. В Москве было четыре криминальных района: Марьина Роща, Измайлово, Сокольники и наше Лефортово, и в основном жизнь клубилась у нас вокруг голубятни — именно там собирались все слои местного общества.

---

---

— И карманники в том числе, и домушники?

— Все, но ни я, ни другие не знали, что в Уголовном кодексе есть безнравственная, на мой взгляд, статья (она и по сей день сохранилась), которая называется «за недонесение» (наверное, ее надо было сформулировать как-то иначе, потому что звучит это нехорошо).

На голубятне разговоры велись откровенные, но тогда абсолютно немыслимо было, чтобы кто-нибудь на кого-нибудь стукнул, — даже представить такое смешно. Я был нормальным шпаной-голубятником...

— ...и много хлопот, небось, доставляли родителям и учителям?

— Каюсь: бедокурил, плохо учился, и меня изо всех школ выгоняли (хотя и по разным причинам). В одной, кажется

342-й, я пробыл ровно один урок и перемену — хватило. Когда только туда пришел, меня предупредили: «Дуров, смотри, не попадайся директору — она двухметрового роста, с усами, поэтому зовут ее Таракан. Жуткая тетя, строгая и, чуть что, исключит». Ну ладно, а, как вы знаете, когда попадаешь в новую школу, обычно тебя проверяют...

— ...на вшивость...

— Ну да, и вот, пробегая мимо, кто-то плечом меня — бух. Пришлось тоже его зацепить: он — шмяк. Встал и на меня с кулаками, я дал сдачи: в общем, пошло-поехало! Целый класс на меня накинулся, а я, надо признаться, умел за себя постоять: спиной встал сразу к стенке и давай молотить кулаками. С толпой ведь драться очень удобно — важно только самообладания не терять. Смотришь: та-а-ак, сейчас тебя будет бить этот, а пока размахнется, ты его уже убираешь: об стенку бабах! — и соперника нет. Конечно, губа висит, ухо оторвано, но все нормально — их же вон целый класс.

Вдруг слышу крик: «Таракан! Таракан!». Все врассыпную, и появляется тетя — почему-то в белом халате, как Эльза Кох, и с усами, как у Буденного (ну, может, чуток поменьше). Вынула вот такенный ключ — даже не знаю, где она его взяла! — и стала бить им меня по лбу, приговаривая: «В нашей школе драться нельзя».

Чувствую: шишка на лбу набухает, а сам совсем о другом думаю. «Где там, — прикидываю, — сзади меня на табуретке бочонок стоит с фикусом?», и только она устала, сказал: «Подожди». Подставку из-под фикуса — хвать, к директрисе придвинул, ключ у нее выдернул, на табуретку забрался и... «Дура здоровая, — закричал, — бить человека по голове нельзя! Будешь знать, как детей обижать!» — и по лбу ее тем же ключом — хрясь! У нее тоже шишка стала расти, а я продолжаю: хлоп, хлоп! — понимая, что в этих стенах не задержусь. Лишь уморившись, оружие свое в окно выбросил, и такая была у меня, как говорят сейчас, энергетика, что ключ этот пробил насквозь два стекла — как пуля! — и улетел на улицу, а я спокойно поставил фикус на место и пошел домой.

---

---

— Веселым вы пацаном были!

— Родителям объявил: «Я в этой школе уже не учусь — пойду в следующую».

— Нынешней молодежи, я думаю, психология сорванца Левки Дурова вполне понятна — куда труднее представить, что во время Великой Отечественной войны, когда немцы вовсю наступали и стояли уже у стен Москвы, дети дежурили ночами на крышах домов и тушили падающие с неба зажигалки...

— Вообще, когда началась война, первое время казалось, что это какая-то игра. Страха не было — он появился, когда завыли от полученных треугольничков-похоронок женщины, когда осколки посыпались и стали передавать тревожные сообщения с фронта. Тут вот мы поняли: что-то страшное происходит.

— Вам 10 лет было...

— Ну да. Потом все равно привыкли... Немцы со своих самолетов каждый день зажигалки сыпали. Бомбочка-то простенькая — размером сантиметров в 30, зеленый стабилизатор и дюралевого цвета цилиндрик — весила килограмм, но пробивала крышу...

— ...и ваша задача в чем состояла?

— Надо было ее погасить. Сперва ошибались, в воду по привычке совали, а зажигалка — температура-то колоссальная! — разбрызгивала кипяток, как бенгальский огонь. Все моментально руки ошпаривали, лица, и только потом усвоили, как надо с ней обращаться. Зайдешь со стороны стабилизатора, возьмешь спокойно — Господи! — и в песок: «Т-ш-ш-ш!». Повоняет она и умрет. Мы, помню, соревновались, у кого стабилизаторов больше. У меня набралось, по-моему, 47 штук, но до других ребят далеко было. Немцы их тысячами бросали, а вообще, прилетали фашистские самолеты странно: всегда в одно и то же время город бомбили.

— Низко летели?

— По-разному, и звук мотора у них был не такой, как у наших. У наших: «Ж-ж-ж!», а у них: «У-у-у!». Почему? Даже не знаю. Сидим на крышах, а сверху: «У-у-у!» — пошли на Сокольники, «У-у-у!» — в сторону центра, к Красной площади, а эти над нами летят — давайте за трубы прятаться. Вокруг бомбы взрывались, рядом сыпались зажигалки...

Вы вот спросили, низко ли они летали... Первое время совсем низко, потому что чувствовали себя в небе хозяевами. Однажды вся Москва стояла, разинув рот, и смотрела, как средь бела дня три самолета немецких за истребителем нашим гонялись. Играли с ним, как кошка с мышкой: «Як» (он почему-то был красного цвета) уходит — они за ним, бедняга туда-сюда — «мессеры» следом, а потом как ударили с трех сторон, он на глазах у всех чирх! — разлетелся на маленькие кусочки, исчез. Было страшно, потому что безнаказанность вызывающая...

Мы в Лефортовском дворце тогда жили (извините за слово «жили»), но это был на самом деле дворец. Там два таких полу­круга — мы говорили «полуциркуля» — бывшие конюшни екатерининские. Вы бы их видели: стены толщиной полтора метра...

— Из них коммуналки сделали?

— Ну да: комнаты вытянутые — бывшие стойла. У нас обитало 12 семей, и на всех был один туалет. Однажды, когда сидели на крыше этого Лефортовского дворца, прямо над нами неожиданно тройка вынырнула. Помню, я удивился, что шасси у них были почему-то не убраны. Немецкие самолеты летели на нашем уровне, потому что здание было довольно высокое (хоть и двух-трех­этажное, но по теперешним меркам приблизительно с пятиэтажку). Идут они, короче, прямо рядом, на расстоянии пяти метров, и вдруг вижу: из кабины немец — лицо у него такое красивое! — в упор на меня смотрит, еще и глазом мне подморгнул.

— Кошмар!

— Пролетели и стали набирать высоту, а потом: оп-па! — свалились в пике и давай бросать бомбы. На Яузе парапет повалили — мы потом ходили глазеть! — и в госпиталь гарнизонный попали — тот самый, знаменитый, имени Бурденко. Мы там, смешно сказать, работали: перед ранеными выступали и даже при ампутации присутствовали — к этому привыкаешь.

«НУ КТО ИЗ БОЛЬШИХ АКТЕРОВ МОЖЕТ ПОХВАСТАТЬСЯ, ЧТО ИГРАЛ МОЛОДОГО ОГУРЦА?»

— Правду ли говорят, что по Москве ходили тогда люди, покрытые двухсантиметровым слоем вшей?

— По Москве? Такого не помню, а кстати, вы знаете, вши появляются не от грязи и не от отсутствия мыла — это первый признак войны. Мгновенно они распространяются как в окопах, так и у мирного населения, и объяснить этот феномен не может никто. Почему исчезают голуби, понятно — их съедают, а вот эта мерзость откуда — не знаю.

Мне на глаза слой вшей (за неэстетичность простите) попался в эвакуации. Мы с мамой однажды разминулись — это было в Астрахани в речном порту, — и я шел по молу, который весь шевелился, — они под ногами хрустели. Тело чесаться начало моментально. Гляжу: солдатики фанерками вшей разгребают, делают жгуты из соломы, по кругу раскладывают и поджигают. Пока солома тлела, они, сидя в чистом кружочке, снимали гимнастерки и бутылкой их, как скалкой, проглаживали: «Тр-р-р, тр-р-р!» — такой треск стоял! Тут же горел маленький костерочек, над которым бойцы потом выжигали одежду, чтобы надеть уже чистую. Им же на фронт, а вши — это страшно: сыпным тифом можно было заболеть мгновенно. Жуть! Зрелище было чудовищное, и я его хорошо запомнил.

— «Моей первой ролью, — признались когда-то вы, — был зад лошади». Пошутили?

— Нет, это же Конек-Горбунок. В афише к спектаклю, правда, не уточняли, кто голову изображает, а кто круп, — указывали только, что играют два человека. В Центральном детском театре, где начиналась моя актерская биография, все обязаны были через это пройти — такая вот дедовщина!

Этот театр в то время в Москве гремел: уникальная труппа, потрясающая режиссура, замечательные художники... У меня фотография сохранилась (по-моему, она есть в книжке, которую вам подарю), так вот, на ней гости одного из премьерных спектаклей — Утесов, Михалков-старший, Марецкая, Бабочкин. На других не менее известные лица присутствовали, театр был очень знаменитый, но, помимо человеческих ролей, там имелся и растительный репертуар.

---

---

— Нечеловеческий...

— Скажем так, хотя я, например, этим горжусь. Ну кто из больших актеров может похвастаться, что играл Молодого Огурца? Не какого-то задрипанного, пожелтевшего — в самом соку, и у меня есть афиша, где указано: Молодой Огурец — Лев Дуров. Красиво же, правда?

— Вечно Молодой Огурец!

— Нет-нет (смеется), было написано просто «молодой», а какой Репейник из меня получился! Вот придумали почему-то, что он с башкой красной ходит, а мне хотелось что-нибудь эдакое, эротическое вставить. У Репья же жена Петуния была, и в конце спектакля у них рождался репьеночек, так на сцену я выходил с куклой, которой красную башку сам наклеил.

Кого только не играл: пуделя Артемона, Козла из сказки (еще и пел: «Как у бабушки козел, у Варварушки седой»), Говорящую тучку в спектакле «Цветик-семицветик»... Эфрос, который его ставил, недоумевал: «Левка, ничего я не понимаю — какая еще Говорящая тучка? Придумай хоть что-нибудь», — и я придумал.

Там же еще был полет на высоте семь метров, поэтому я вырезал из фанеры облако с лейкой, сделал грим бога Саваофа и утром к Эфросу пришел: «Анатолий Васильевич, сейчас покажу». Он посмотрел и сказал: «Вот ты и будешь играть». Я-то надеялся, что роль кому-то другому придумываю, а оказалось — себе: вот и летал. Там замечательный текст был. Сперантова добрую волшебницу играла...

— Валентина Александровна, да? Прекрасная актриса!

— Замечательная, и потом, с ее голосом все детство прошло. Телевизоров-то практически не было, только радио, и каждый день по нему объявляли: «Читает Валентина Сперантова». Она всегда детские пьесы перед микрофоном исполняла: «Красный галстук», «Сын полка», а в «Цветике-семицветике» в образе волшебницы ко мне обращалась: «Здравствуй, Тучка». — «Здравствуй, мать! Что изволишь приказать?». Она говорила что-то вроде: «Снега-града нам не надо. Ты листочки поскорей теплым дождичком полей. По листочкам постучи, только нас не замочи». Я спускался, поливал цветочки, и в конце у меня была коронная фраза — она и детьми, и взрослыми на ура принималась. У власти тогда был Хрущев, и я говорил: «Полечу теперь опять кукурузу поливать». Восторг в зале был невероятный, и под овации я улетал.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter